Он очень многого не умел, но зато он умел зажигать звезды. Ведь самые красивые и яркие звезды иногда гаснут, а если однажды вечером мы не увидим на небе звезд, нам станет немного грустно... А он зажигал звезды очень умело, и это его утешало. Кто-то должен заниматься и этой работой, кто-то должен мерзнуть, разыскивая в облаках космической пыли погасшую звезду, а потом обжигаться, разжигая ее огоньками пламени, принесенными от других звезд, горячих и сильных. Что и говорить, это была трудная работа, и он долго мирился с тем, что многого не умеет. Но однажды, когда звезды вели себя поспокойнее, он решил отдохнуть. Спустился на Землю, прошел по мягкой траве (это был городской парк), посмотрел на всякий случай на небо... Звезды ободряюще подмигнули сверху, и он успокоился. Сделал еще несколько шагов — и увидел ее.
— Ты похожа на самую прекрасную звезду, — сказал он. — Ты прекраснее всех звезд.
Она очень удивилась. Никто и никогда не говорил ей таких слов. "Ты симпатяга", — говорил один. "Я от тебя тащусь", — сказал другой. А третий, самый романтичный из всех, пообещал увезти ее к синему морю, по которому плывет белый парусник...
— Ты прекраснее всех звезд, — повторил он. И она не смогла ответить, что это не так.
Маленький домик на окраине города показался ему самым чудесным дворцом во Вселенной. Ведь они были там вдвоем...
— Хочешь, я расскажу тебе про звезды? — шептал он. — Про Фомальгаут, лохматый, похожий на оранжевого котенка, про Вегу, синеватую и обжигающую, словно кусочек раскаленного льда, про Сириус, сплетенный, словно гирлянда, из трех звезд... Но ты прекрасней всех звезд...
— Говори, говори, — просила она, ловя кончик его пальцев, горячих, как пламя...
— Я расскажу тебе про все звезды, про большие и маленькие, про те, у которых есть громкие имена, и про те, которые имеют лишь скромные цифры в каталоге... Но ты прекраснее всех звезд...
— Говори...
— Полярная Звезда рассказала мне о путешествиях и путешественниках, о грохоте морских волн и свисте холодных вьюг Арктики, о парусах, звенящих от ударов ветров... Тебе никогда не будет грустно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекрасней всех звезд...
— Говори...
— Альтаир и Хамаль рассказали мне об ученых и полководцах, о тайнах Востока, о забытых искусствах и древних науках... Тебе никогда не будет больно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекраснее всех звезд...
— Говори...
— Звезда Барнада рассказала мне про первые звездные корабли, мчащиеся сквозь космический холод, про стон сминаемого метеором металла, про долгие годы в стальных стенах и первые мгновения в чужих, опасных и тревожных мирах... Тебе никогда не будет одиноко, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекраснее всех звезд...
Она вздохнула, пытаясь вырваться из плена его слов. И спросила:
— А что ты умеешь?
Он вздрогнул, но не пал духом.
— Посмотри в окно.
Миг и в черной пустоте вспыхнула звезда. Она была так далеко, что казалась точкой, но он знал, что это самая красивая звезда в мире (не считая, конечно, той, что прижалась к его плечу). Тысяча планет кружилась вокруг звезды в невозможном, невероятном танце, и на каждой планете цвели сады и шумели моря, и красивые люди купались в теплых озерах, и волшебные птицы пели негромкие песни, и хрустальные водопады звенели на сверкающих самоцветами камнях...
— Звездочка в небе... — сказала она. — Кажется ее раньше не было, но впрочем, я не уверена... А что ты умеешь делать?
И он ничего не ответил.
— Как же мы будем жить, — вслух рассуждала она. — В этом старом домике, где даже газовой плиты нет... А ты совсем ничего не умеешь делать...
— Я научусь, — почти закричал он. — Обязательно! Только поверь мне!
И она поверила.
Он больше не зажигает звезды. Он многое научился делать, работает астрофизиком и хорошо зарабатывает. Иногда, когда он выходит на балкон, ему на мгновение становится грустно, и он боится посмотреть на небо. Но звезд не становится меньше. Теперь их зажигает кто-то другой, и неплохо зажигает...
Он говорит, что счастлив, и я в это верю. Утром, когда жена еще спит, он идет на кухню, и молча становится у плиты. Плита не подключена ни к каким баллонам, просто в ней горят две маленькие звезды, его свадебный подарок.
Одна яркая, белая, шипящая, как электросварка, и плюющаяся протуберанцами, очень горячая. Чайник на ней закипает за полторы минуты.
Вторая тихая, спокойная, похожая на комок красной ваты, в который воткнули лампочку. На ней удобно подогревать вчерашний суп и котлеты из холодильника.
И самое страшное то, что он действительно счастлив.
Никто бы не назвал тебя красавицей. Рыжеватая, с острым носом, искривлённые, вечно бледные, губы.
Но вопиюще эротично всегда выглядела ты.
Стройная фигурка, плотно, до подчёркивания лобка, обтянутая джинсами. Острия маленьких грудок всегда через очень тонкую ткань, без лифчика.
Так было летом 75-го, когда мы проезжали на велосипедах мимо речки Бутак и остановились передохнуть. И ты стояла на берегу среди июньской жары, следила кошачьими своими глазами, как я над ледяной бездной черной и прозрачной воды, плавая, собирал для тебя кувшинки.
Совсем чужая, едва знакомая, ты чуть улыбалась на берегу, почти равнодушная, хотя в воде, в этой холодной родниковой, хрусталистой воде я купался бесстыдно, абсолютно голый.
Ну, пришла мне на ум такая фантазия.
Я слышал, что там, откуда ты приехала, у тебя были мужчины. К 20 годам у девушки уже должны побывать мужчины, и я слышал, что у тебя они побывали.
И ты ещё корчила из себя — ну, очень современную девушку. Ну, без предрассудков. И я без предрассудков — наглый такой нудист — разделся, полез в горячую у кромки берега воду, сорвался с подводного обрыва, плюхнулся, ушёл с головой в летнюю красоту не троганной никем здесь, в отдалении, речки.
Ты, современная, ты и бровью не повела, бесцветной своей бровью, на моё бликующее сияние среди немыслимой для нашего века прозрачности речки. Я вышел из воды с кувшинками: подплыл к берегу, наступил на подводный обрывчик, встал в рост из воды, лицом к тебе, современно.
Ты и бровью не повела, бесцветной своей, почти отсутствующей, бровью.
Скользнула взглядом — бегло так — от моих колен до кувшинок в руках. Жарко — лицо порозовело твоё, но не хотела прыгнуть в воду — ах! — не захватила купальника.
Держала — уже теперь свои — кувшинки, а я, жалостливый, набрал в пригоршню воды, горячей, прозрачнейшей, той, что у берега лежала без движения, живой, сонной и горячей, с каплями солнца, я набрал в ладони этой воды и вылил на шейку тебе, набрал ещё и смочил плечи, и блузка, тонкая блузка, стала прозрачной, груди проявились розовыми сосочками через ткань, от тёплой воды оставшимися нежными, не затвердев.
Я лил ещё эту воду, эту первую ласку к тебе, и ты даже не двинула своей, почти отсутствующей, бровью, я тоже не выдал ничем волнения от тебя, от некрасивой, но мучительно, колдовски как-то притягательной.
Выдержанно, я чуть расстегнул мокрую твою блузку, и больше в тот день у нас не было ничего.
И даже потом, когда было, я не любил, не полюбил тебя. Я любил других, а к тебе приходил через годы и месяцы, как будто впереди была целая вечность, и мы не умрём никогда, и в любой момент я могу прийти к тебе, к нелюбимой.
А любимые женщины появлялись, потом терялись навсегда, я называл их любимыми. Называл сам, а тебя — раз или два, когда ты попросила об этом.
Что ты была одна и единственная, я понял тогда, когда ты, как умерла, уехала насовсем и из нашего города, и от речки Бутак, которую я с тобой, с нелюбимой, никак не могу забыть.
Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу.
За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так,
что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость.
Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра рождество.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь.
Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез,
вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.
Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка
за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета,
но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем,
в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка,
из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась
карточка с надписью: «М-р Джеймс Диллингхем Юнг». «Диллингхем» развернулось во всю длину
в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал
тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов,
буквы в слове «Диллингхем» потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться
ли им в скромное и непритязательное «Д»? Но когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг
приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: «Джим!»
– и нежные объятия миссис Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы.
А это, право же, очень мило.
Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела
на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра рождество,
а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы
она выгадывала буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов
в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала.
С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму!
Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к рождеству.
Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь, хоть чуть-чуть
достойное высокой чести принадлежать Джиму.
В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться
в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной человек может,
наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно
точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения,
удалось овладеть этим искусством.
Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали, но с лица за двадцать секунд
сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.
Надо вам сказать, что у четы Джеймс Диллингхем Юнг было два сокровища,
составлявших предмет их гордости. Одно – золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду,
другое – волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову,
непременно просушивала бы у окна распущенные волосы – специально для того,
чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения ее величества. Если бы царь Соломон
служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо,
всякий раз доставал бы часы из кармана – специально для того, чтобы увидеть, как он рвет на себе
бороду от зависти.
И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада.
Они спускались ниже колен и плащом окутывали . почти всю ее фигуру. Но она тотчас же,
нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись,
с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.
Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову – и,
взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.
Вывеска, у которой она остановилась, гласила: «M-me Sophronie. Всевозможные изделия из волос».
Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.
– Не купите ли вы мои волосы? – спросила она у мадам.
– Я покупаю волосы, – ответила мадам. – Снимите шляпу, надо посмотреть товар.
Снова заструился каштановый водопад.
– Двадцать долларов, – сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.
– Давайте скорее, – сказала Делла.
Следующие два часа пролетели на розовых крыльях – прощу прощенья за избитую метафору.
Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.
Наконец она нашла. Без сомнения, это было создано для Джима, и только для него.
Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них перевернула вверх дном.
Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая
истинными своими качествами, а не показным блеском, – такими и должны быть все хорошие вещи.
Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела ее, она поняла,
что цепочка должна принадлежать Джиму. Она была такая же, как сам Джим. Скромность и достоинство
– эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу,
и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке
Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны
были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке.
Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и расчету.
Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения,
причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это всегда тягчайший труд, друзья мои,
исполинский труд.
Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась круглыми мелкими локончиками,
которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя
в зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.
«Ну, – сказала она себе, – если Джим не убьет меня сразу, как только взглянет, он решит,
что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать,
раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!»
В семь часов кофе был сварен, и раскаленная сковорода стояла на газовой плите,
дожидаясь бараньих котлеток.
Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и уселась на краешек стола
поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела.
У нее была привычка обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей,
и она торопливо зашептала:
– Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась!
Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него было худое, озабоченное лицо.
Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто,
и руки мерзли без перчаток.
Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттер, учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле
с выражением, которого она не могла понять, и ей стало страшно. Это не был ни гнев, ни удивление,
ни упрек, ни ужас – ни одно из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее,
не отрывая взгляда, и лицо его не меняло своего странного выражения.
Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
– Джим, милый, – закричала она, – не смотри на меня так! Я остригла волосы и продала их,
потому что я не пережила бы, если б мне нечего было подарить тебе к рождеству. Они опять отрастут.
Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы.
Ну, поздравь меня с рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал,
какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!
– Ты остригла волосы? – спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря на усиленную работу мозга,
он все еще не мог осознать этот факт.
– Да, остригла и продала, – сказала Делла. – Но ведь ты меня все равно будешь любить?
Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.
Джим недоуменно оглядел комнату.
– Так, значит, твоих кос уже нет? – спросил он с бессмысленной настойчивостью.
– Не ищи, ты их не найдешь, – сказала Делла. – Я же тебе говорю: я их продала – остригла и продала.
Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это сделала для тебя.
Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, – продолжала она,
и ее нежный голос вдруг зазвучал серьезно, – но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе!
Жарить котлеты, Джим?
И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны
и на несколько секунд займемся рассмотрением какого-нибудь постороннего предмета.
Что больше – восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец
дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного.
Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.
Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.
– Не пойми меня ложно, Делл, – сказал он. – Никакая прическа и стрижка не могут заставить
меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь,
почему я в первую минуту немножко оторопел.
Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же – увы!
– чисто по-женски сменившийся потоком слез и стонов, так что потребовалось немедленно
применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней – один задний и два боковых, –
которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни,
настоящие черепаховые, с вделанными в края блестящими камешками, и как раз под цвет
ее каштановых волос. Они стоили дорого – Делла знала это, – и сердце ее долго изнывало
и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей,
но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
Все же она прижала гребни к груди и, когда наконец нашла в себе силы поднять голову и
улыбнуться сквозь слезы, сказала:
– У меня очень быстро растут волосы, Джим! Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок,
и воскликнула:
– Ах боже мой!
Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку
на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и
искренней радости.
– Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день
смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.
Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил обе руки под голову и улыбнулся.
– Делл, – сказал он, – придется нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко.
Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй,
самое время жарить котлеты.
Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди.
Они-то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры,
может быть, даже с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал
вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки,
которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами.
Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими.
Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду.
Они и есть волхвы.
"Девочки, впрочем, все хорошие - в отличие от теток.
Тетка, ясное дело, не возрастная категория. Тетки бывают и в двенадцать лет.
В двенадцать может быть даже чаще, чем, скажем, в семнадцать, потому что к семнадцати многие влюбляются и снова впадают в младенческое состояние. Но это отдельно как-то нужно исследовать.
В четвертом классе меня посадили за одну парту с девочкой Олей. Худшей тетки не было, наверное, в моей жизни. В то же время, классная руководительница Сабина Алексеевна, несмотря на свои пятьдесят с лишним, была вполне себе девочка. Вредная такая, сплетница и тиранка, зато совершенно не тетка. За то и была любима всеми поголовно. Ей почти все прощали, даже мы, дети. Потому что учительницу He-Тетку еще поискать.
Тетки они ведь чем от прочих девочек отличаются?.. Ну да, самое трудное - это объяснять словами очевидные вещи. Которые нутром чуются, с первого взгляда. Как, скажем, запах. Ну, можно сказать, что тетки твердо знают, что такое хорошо, и что такое плохо. Они знают как надо. И как не надо, они тоже знают. Сомнение тетке неведомо.
Причем для того, чтобы предугадать теткину систему Ценностей, нужно учить не психологию, а биологию. Или зоологию даже. Тетка - она ведь всегда на страже интересов биологического вида.
И, да, тетка несет жемчужину своего знания миру. Обычно очень активно несет. Так что уши закладывает. И, конечно, тошнит. По крайней мере, выродков, вроде меня.
Но все это, кажется, не самое главное про тетку.
Самое главное, наверное, вот в чем: пока я вижу перед собой тетку, я не могу верить в бессмертие души. Какое уж тут бессмертие.
Я, собственно, почему все это пишу. Я очень люблю девочек (и, в частности, шестидесятилетнюю девочку Доротею). Лучше их нет на земле существ. И мне почти всегда за них страшно. Есть какая-то таинственная лужа, попив из которой, девочка становится теткой. Процесс не то чтобы необратимый, но шансов не очень много.
Будьте бдительны, да. "
"После встречи с нею мне стало окончательно ясно, что я знаю всего два способа любить человеков.
Первый способ - безмерно радоваться всякий раз, когда я вижу человека. И почти совсем не вспоминать о нем, когда его не вижу.
Второй способ - вообще не видеть почти никогда (или вовсе без «почти» обойдемся), но помнить, что есть, теоретически говоря, такой человек. И землю целовать за то, что такое существо по этой земле где-то ходит.
В обоих случаях мне, понятно, ничего от объекта любви не нужно. В том числе взаимности (когда она есть - это просто дополнительное удовольствие).
Нечего и говорить, что иные способы любления ближних представляются мне почти дикостью.
Ну, мы, извращенные натуры, вообще редко бываем толерантны к большинствам."
" Человек учится жить, как девочка учится вышивать.
Делает какие-то стежки неумелые, потом у него начинает что-то получаться. И вот уже вполне бойко вышивает крестиком и гладью, цвета новые добавляет, только не знает, какой узор должен быть. Тычется наугад, цветочек какой-нибудь норовит изобразить. Получается криво. Но что-то все же получается.
Следующий этап: человек вдруг видит, что на его куске ткани вычерчен нужный рисунок. Оказывается, нужно было просто приглядеться как следует. Ему становится совсем легко и просто: былое умение при нем, а проблем никаких - ясно теперь, куда каким цветом тыкаться. И вообще все ясно.
- Потом, - говорит Ира, - с некоторыми людьми случается, что их ткань снова становится чистой. Нет никакого узора больше. Тут впору растеряться, но былая сноровка спасает: осторожно, стежок за стежком, наш герой начинает вышивать новый узор, по собственному эскизу. У него получается. Иногда получается очень круто.
И вот, - заканчивает Ира, - наконец наш вышивальщик предстает перед некой «небесной экзаменационной комиссией».
«Смотрите, - говорит он, - вот мой узор! Правда клевый? Вам нравится?»
«Да, - говорят ему, - конечно. Замечательный у тебя узор. Убиться веником, как круто все у тебя вышито! Никогда еще не видели ничего подобного! Но, видишь ли, дружище, вообще-то мы тут собрались только для того, чтобы взглянуть на твою изнанку».
А на изнанке понятно как дела обстоят. Узелки, обрывки ниток, путаница сплошная. Рисунок вообще не различить. "
"Книга одиночеств" Макс Фрай
Последний раз редактировалось Raduga; 07.02.2009 в 12:29.
Экранизация прозы братьев Стругацких, как и любой хорошей фантастики, где помимо необходимых жанровых атрибутов присутствует мощный background, занятие не из простых. «Остров» претендует на звание шкатулки с секретом, в которой сокрыто что-то более ценное, нежели набор знакомых условностей. Сценаристы не стали изобретать велосипед, а максимально точно перенесли на экран диалоги Стругацких, чья актуальность по отношению к сегодняшнему дню более чем очевидна. Возможно, это счастливое совпадение, но как бы там ни было, по-настоящему интересно становится именно тогда, когда выродки начинают разъяснять Максиму особенности политики Огненосных Творцов и предназначение башен баллистической защиты.
* * *
Часть I.
— Это мне понятно, — медленно проговорил Максим.— Мне непонятно другое...
Вепрь смотрел на него не мигая — сухой, жилистый, искалеченный старик, холодный и беспощадный боец, с самых пеленок боец, страшное и восхищающее порождение мира, где ценность человеческой жизни равна нулю, ничего не знающий, кроме борьбы, ничего не имеющий, кроме борьбы, все отстраняющий, кроме борьбы,— и в его внимательных прищуренных глазах Максим, как в книге, читал свою судьбу на ближайшие несколько лет.
— Да? — сказал Вепрь.
— Давайте договоримся сразу,— твердо сказал Максим.— Я не желаю действовать вслепую. Я не намерен заниматься делами, которые, на мой взгляд, нелепы и ненужны.
— Например? — сказал Вепрь.
—Я знаю, что такое дисциплина. И я знаю, что без дисциплины вся наша работа ничего не стоит. Но я считаю, что дисциплина должна быть разумной, подчиненный должен быть уверен, что приказ разумен. Вы приказываете мне быть связным. Я готов быть связным, я годен на большее, но если это нужно, я буду связным. Но я должен знать, что телеграммы, которые я посылаю, не послужат бессмысленной гибели и без того несчастных людей...
Зеф задрал было бородищу, но Вепрь и Максим одинаковым движением остановили его.
— Мне было приказано взорвать башню,— продолжал Максим.— Мне не объясняли, зачем это нужно. Я видел, что это глупая и смертельная затея, но я выполнил приказ. Я потерял троих товарищей, а потом оказалось, что все это — ловушка государственной прокуратуры. И я говорю: хватит! Я больше не намерен нападать на башни. И более того, я намерен всячески препятствовать операциям такого рода...
— Ну и дурак! — сказал Зеф.— Сопляк.
— Почему? — спросил Максим.
— Погодите, Зеф,— сказал Вепрь. Он по-прежнему не спускал глаз с Максима.— Другими словами, Мак, вы хотите знать все планы штаба?
— Да,— сказал Максим.— Я не хочу работать вслепую.
— А ты, братец, наглец,— объявил Зеф.— У меня, братец, слов не хватает, чтобы описать, какой ты наглец!.. Слушай, Вепрь, а он мне нравится. Не-ет, глаз у меня верный...
— Вы требуете слишком большого доверия,— холодно сказал Вепрь.— Такое доверие надо заслужить.
— И для этого валить дурацкие башни? — сказал Максим. — Я, правда, всего несколько месяцев в подполье, но все это время я слышу только одно: башни, башни, башни... А я не хочу валить башни, это бессмысленно! Я хочу драться против тирании, против голода, разрухи, коррупции, лжи... Я понимаю, конечно, башни мучают
вас, просто физически мучают... Но даже против башен вы выступаете как-то по-дурацки. Совершенно очевидно, что башни ретрансляционные, а значит, надо бить в Центр, а не сколупывать их по одной... Вепрь и Зеф заговорили одновременно.
— Откуда вы знаете про Центр? — спросил Вепрь.
— А где ты его, этот Центр, найдешь? — спросил Зеф.
— То, что Центр должен быть, ясно каждому мало-мальски грамотному инженеру,— сказал Максим пренебрежительно.— А как найти Центр, это и есть задача, которой мы должны заниматься. Не бегать на пулеметы, не губить зря людей, а искать Центр...
— Во-первых, все это мы и без тебя знаем,— сказал Зеф, закипая.— А во-вторых, массаракш, никто не погиб зря! Каждому мало-мальски грамотному инженеру, сопляк ты сопливый, должно быть ясно, что, повалив несколько башен, мы нарушим систему ретрансляции и сможем освободить целый район! А для_этого надо уметь валить башни. И мы учимся это делать — понимаешь ты или нет? И если ты еще раз, массаракш, скажешь, что наши ребята гибнут зря...
— Подождите, — сказал Максим.— Уберите руки. Освободить район... Ну хорошо, а дальше?
— Всякий сопляк здесь приходит и говорит, что мы гибнем зря,— сказал Зеф.
— А дальше? — настойчиво повторил Максим.— Легионеры подвезут излучатели, и вам конец?
Черта с два! — сказал Зеф.— За это время население района перейдет на нашу сторону, и не так-то просто им будет сунуться. Одно дело — десяток так называемых выродков, а другое дело — десять тысяч, сто тысяч озверевших...
— Зеф, Зеф! — предостерегающе сказал Вепрь. Зеф нетерпеливо отмахнулся от него.
— Сотни тысяч озверевших горожан, фермеров... а может быть, и солдат, которые поняли и на всю жизнь запомнили, что их бесстыдно дурачат...
Вепрь махнул рукой и отвернулся.
— Погодите, погодите,— сказал Максим.— Что это вы говорите? С какой это стати они вдруг поймут? Да они вас на куски разорвут. Ведь они-то считают, что это противобаллистическая защита...
— А ты что считаешь? — спросил Зеф, странно усмехаясь.
— Ну, я-то знаю,— сказал Максим.— Мне рассказывали...
— Кто?
— Доктор... и Генерал... А что — это тайна?
— Может быть, хватит на эту тему? — сказал Вепрь тихо.
А почему хватит? — возразил Зеф тоже тихо и как-то очень интеллигентно.— Почему, собственно, хватит, Вепрь? Ты знаешь, что я об этом думаю. Ты знаешь, почему я здесь сижу и почему я здесь останусь до конца жизни. А я знаю, что думаешь по этому поводу ты. Так почему же хватит? Мы оба считаем, что об этом надо кричать на всех перекрестках, а когда доходит до дела, вдруг вспоминаем о дисциплине и принимаемся послушно играть на руку всем этим вождистам, либералам, просветителям... А теперь перед нами этот мальчик. Ты же видишь, какой он. Неужели и такие не должны знать?
Может быть, именно такие и не должны знать,— все так же тихо ответил Вепрь.
Максим, не понимая, переводил взгляд с одного на другого. Они вдруг сделались очень непохожи сами на себя, они как-то поникли, и в Вепре уже не ощущался стальной стержень, о который сломало зубы столько про куратур и полевых судов, а в Зефе исчезла его бесша башная вульгарность и прорезалась какая-то тоска, ка кое-то скрытое отчаяние, обида, покорность... Словно они вдруг вспомнили что-то, о чем должны были и честно старались забыть.
— Я расскажу ему, — сказал Зеф. Он не спрашивал разрешения и не советовался. Он просто сообщал.
* * *
...У неё чёрные, как ночное море, глаза. Пухлые губы, пахнущие малиновой «Базукой». Тонкая талия. Потрясающе длинные стройные ноги. И кожа цвета расплавленного молочного шоколада.
Когда я привёл её к нам домой, баба Роза просто онемела. Но ненадолго.
— Только этого нам и не хватало, — сказала она, — всякие были в нашей семье. Но чернокожих не было!
Придерживая правой рукой левую грудь, в смысле — сердце, она торжественно удалилась на кухню, откуда немедленно и пронзительно запахло корвалолом.
Мать, не отрываясь от компьютера, сказала:
— Привет!
Сомневаюсь, что она заметила, с кем я пришёл. Мать обладает редким даром: присутствуя физически, она по-настоящему обитает только внутри себя. Видимо, там ей лучше и интереснее. Ничего, баба Роза расскажет ей всё в деталях.
Отец ничего не сказал, но кивнул и посмотрел на неё долгим задумчивым взглядом. Слишком долгим. Впечатлился, бедняга.
Дана, моя пятилетняя сестра, с искренней радостью развитого не по годам и незакомплексованного ребёнка, сообщила, что у неё в группе тоже есть девочка из Эфиопии, которая всех бьёт, и воспитательница Хана называет её ги-пер-ак-тив-ной.
Мы ушли в мою комнату, обклеенную постерами с изображениями израильских футболистов, и два часа целовались. Я предпринял ещё кое-какие попытки, но она очень твёрдо сказала «нет», и я успокоился.
Потом я проводил её домой, а когда вернулся, застал всех, включая Дану, за круглым обеденным столом.
Начала, естественно, баба Роза.
— Вот это именно то, чего нам всем так не хватало, — сказала она трагическим голосом, но обошлась без корвалола.
Мне захотелось её успокоить:
— Не мы первые, не мы последние, — сказал я, — помнишь царя Соломона и царицу Савскую?
— Не надо смешивать всё в одну кучу, — возразила мать, которая собрала все свои душевные силы, чтобы сосредоточиться на текущем моменте, — мало ли что вытворяли цари три тысячи лет назад? Мы живём в другое время, и надо учитывать разницу в культуре, воспитании, менталитете...
Я посмотрел на мать внимательно, и она чуть-чуть покраснела.
(Наверное, она знает, что я знаю про её пузатого мароккашку-начальника, который привозит её с работы домой намного позже, чем положено, в те дни, когда у отца вторая смена).
— Как мужчина мужчину, я тебя понимаю, сынок, — сказал отец.
(Вот он, пожалуй, не знает, что я тоже понимаю его, как мужчина — мужчину. Однажды, когда мне было лет десять, отец взял меня в свою мужскую компанию на рыбалку. Проснулся я среди ночи в палатке от громких голосов и дружного ржания сидящих у костра мужиков. И до рассвета слушал замечательные истории об их бурных сексуальных похождениях, в том числе и собственного папаши.
С тех пор у меня обнаружилась аллергия на все виды рыбы. Даже аквариум пришлось отдать соседям.)
— Будь осторожен, Алекс, — отец дружески похлопал меня по плечу, — ты ведь знаешь, что среди эфиопов самый высокий процент носителей СПИДа.
— Я тоже знаю, что такое СПИД, — оживилась Дана. Но баба Роза строго на неё посмотрела и сказала:
— С тобой мы обсудим это в другой раз. А сейчас все идут спать.
* * *
Назавтра она не пришла в школу. Я полдня звонил ей на мобильник, но телефон был отключён. Вечером я пришёл к ней домой. Дверь открыла её мамаша, вся из себя — в национальных одеждах и с перекошенным от злости лицом.
— Не ходи сюда больше. Иди домой. Она не выйдет.
В этот момент она как раз и вышла. Отодвинула мать в сторону, шагнула ко мне на лестничную клетку и тихо прикрыла за собой дверь. Она была в тех же джинсах и трикотажной футболке, что вчера. И почему-то в огромных солнцезащитных очках.
— Привет! — сказал я, — солнце село. Можешь снять очки. Сегодня они тебе больше не понадобятся.
— Понадобятся, — уверенно сказала она. Но очки сняла.
Левый глаз у неё был закрыт, заплывшую узкую щёлку окружал иссиня-чёрный, с бордовыми вкраплениями, кровоподтёк.
Я почти задохнулся.
— Кто тебя так?!..
— Мой старший брат, — с некоторым оттенком гордости в голосе сказала она.
— Урою! Где он?
Я рванулся к двери, но она удержала.
— Не надо, Алекс. Послушай, это я виновата. И перед тобой тоже...
— В чём ты виновата?
— У меня есть жених, Алекс. Понимаешь, я не должна была с тобой ходить.
— Ты что, совсем одурела? Какой жених?
— Обычный. Из наших. Будущим летом, как только закончу школу, нас поженят.
— А я? — прошептал я, чтобы не закричать.
— Понимаешь, Алекс, — сказала она голосом моей мамы, — у нас всё-таки разные традиции, ментальность и всё такое...
* * *
В ближайшей продуктовой лавке я купил бутылку водки и пошёл к Арику. Арик — мой лучший друг. Он израильтянин в третьем поколении, поэтому совсем не умеет пить. Но в знак солидарности он выпил целую банку пива. А я — два стакана водки. И всё ему рассказал.
— Двадцать первый век, демократия, страна, в которой живут люди со всего мира, прикинь, Арик, да?
— Да-а, — задумчиво сказал Арик, которого уже слегка повело, — да пошли они все к е.. едр..едрене...
(Это я учу его ругательствам на русском языке, но как же тяжело они ему даются!)
— Фене! — подсказал я.
— Молодец! — похвалил меня Арик.
И мы обнялись.
...Будущим летом, когда моя царица Савская, растворяясь в ночи, упадет в объятья своего темнокожего мужа, мы с Ариком будем проходить курс молодого бойца. Это я знаю точно. А что будет дальше, не знает никто: ни парящая в небесах душа мудрейшего из царей, ни тренер израильской сборной по футболу, ни баба Роза... Никто ничего толком не знает. Ни на том, ни на этом свете.
На стене в моей комнате висит картина. На обратной стороне холста крупным размашистым почерком написана фамилия никому неизвестного художника, год создания (1989) и незатейливое название — «Лес».
Конечно, художник мог назвать картину более таинственно и многозначительно, но игры со словами — это уже совсем другой вид искусства. Художник играет и пишет красками.
Их на картине немного. Густой насыщенный зеленый цвет — для изображения хвойных деревьев; неяркий темно-желтый — для деревьев лиственных, потому что в лесу этом — осень; и чистый, без каких-либо примесей и оттенков, серый цвет — для низкого неба, которое равнодушно висит над лесом.
В общем-то, картина — не шедевр. Таких лесов написано сотни, если не тысячи. Но в моем лесу есть секрет. Лес — живой.
Когда ранним утром сонные гранатовые лучи солнца лениво пробираются сквозь неплотно закрытые жалюзи, лесное небо смущенно розовеет, а деревья тянутся вверх ветвями и кронами, откровенно нежась в этом спокойном тепле.
Когда вечерами солнце садится, медленно погружаясь в морскую пучину, небо темнеет, а деревья сдвигаются. Прижимаются друг к другу плотнее и пропадают в бездонной кромешной тьме.
Но и это ещё не всё. Однажды я нашла на полу еловую иголку, выцветшую до седины, но не утратившую упругой колкости и легко уловимого, дерзкого благоухания. А в другой раз на комоде притаился небольшой осиновый лист. Рыжий, влажно-прелый, с двумя жирными, прилепленными к стеблю, точками сырой земли. Ни иголка, ни лист никак не могли попасть в комнату с улицы. Под окном в моем дворе растет шикарная пальма, похожая на тощую длинную фотомодель в экзотическом экстравагантном наряде.
После таких находок я стала внимательно приглядываться к лесу. И мне почему-то ужасно захотелось в него попасть. Бродить между старых морщинистых сосен, ступать по мокрой траве, собирать самые красивые опавшие листья. Однако, меня ожидало разочарование: художник не удосужился пометить ни одной тропинки, ведущей в лес. Хитро улыбаясь, выписывал он деревья, траву и небо. И никаких путей! Лес — дело серьезное, в нем немудрено заплутать, заблудиться и сгинуть навечно. К чему искушать легкомысленного созерцателя, любителя рискованных авантюр?..
Словом, мне туда хода нет. И когда я окончательно смирилась с этой грустной мыслью, мне была открыта ещё одна, самая главная, тайна: в лесу бродит женщина.
Если вслушаться, то порой можно различить звук её легких шагов, шорох листьев под ее ногами, сухие выстрелы умерших веток, которые она раздвигает для того, чтобы приблизиться и посмотреть на меня, живущую здесь.
Если прикрыть глаза, как в детстве, притворяясь, что задремала, стараться не моргать, но сощурившись, смотреть сквозь ресницы, то можно поймать её взгляд. В нем — тревога и терпкая тоска. Женщина так устала гулять по осеннему лесу! Как хочется ей найти эту единственную тропинку, чтобы вернуться в свой дом, снять туфли, задвинуть шторы, сесть в кресло и просто смотреть на лес нарисованный.
"..Положи меня, как печать на сердце твое,
как перстень на руку твою
- ибо крепка как смерть, любовь,
и стрелы ее - стрелы огненные..."
Соломон,
Библия -
"Песнь песней"
Я почувствовал, как мои ресницы резко взметнулись ввысь, открывая глаза - и проснулся. Темнота вокруг меня была наполнена жизнью и движением. Я слышал звук, с которым оседали на пол мельчайшие пылинки. Я слышал, как ночные бабочки за окном быстро - быстро взмахивают белесыми крыльями.
Я протянул руку - и одна из них, преодолев границы распахнутого окна, села мне на мизинец. Моя кожа ощутила, как мерзко перебирает по ней лапками насекомое, и я брезгливо скинул на пол эту тварь.
Тварь Божия...
Как и я.
Я проследил, как бабочка, не достигнув пола, расправила крылышки и снова полетела за окно к своим подружкам. Вспомнил, что код бабочек писал именно я и был тогда немного не в духе. Крылья решены неплохо, но вот все остальное - ниже критики.
После этой мысли я сел и сжал руками виски. Какие к чёрту бабочки...
Мне опять снились сны.
Последний раз это было давно, настолько давно, что я и не припомню. Я всегда с интересом их просматриваю. Мне нравится потом, днем, препарировать сновидения, раскладывать их по составляющим, насмехаясь таким образом над той информацией, что они несли.
И в этот раз я поступлю так же.
Потом.
При свете дня.
Я подумал и добавил - "наверно". Уж слишком ошеломительной была информация.
А сейчас я встал, нащупал впотьмах на столике забытую кем - то пачку сигарет и сделал совершенно несвойственную мне вещь.
Я закурил.
Закурил, наслаждаясь самим процессом. Мне понравилось выдувать дым аккуратными колечками и следить, как они уплывают к потолку. Понравилась легкая тошнота. Ведь все это было составляющими одного процесса - греха. Потом взгляд упал на неизменный томик Библии рядом с камином. Как любезно с Его стороны не затруднять меня. Протянув руку, я привычно скинул книгу в затухающий огонь.
- Кстати, Боже - а где в Библии запрещено курение? - небрежно спросил я в пустоту.
Бог промолчал.
Думаю, Он просто не смог привести аргументов. И неудивительно - Библию я всегда знал лучше Него - тогда. Теперь уже начинаю забывать. Мне противно ее читать после всего что случилось.
Добрый Боженька...
Миф для наивных глупцов.
- Люци, с кем ты разговариваешь? - раздался сонный девичий голос со стороны моей кровати.
- Спи, котеночек, - ровно ответил я.
Я привык называть всех девушек этим ласковым и безличным прозвищем - заранее ожидая, что имена их помнить мне долго не понадобится.
Моя девушка проворчала что - то и затихла. Моя девушка - как интересно... То что мы пару месяцев занимаемся с ней сексом - обозначается лишь условной принадлежностью друг к другу. Никто не требует покрыть грех женитьбой. Никто не собирается закидать ее камнями, как падшую женщину. Впрочем, меня это устраивало. Нынешняя "моя" как и остальные обладала тонким нежным лицом, слегка простоватым и бледным. И у неё, разумеется, были длинные, ниже поясницы светлые волосы. Иногда я отстраненно думал - надо же, Рахиль была еврейкой - а выглядела как славянка. Последствия Вавилонской башни.
Каждый раз, когда я видел подобную девушку - увы, подобный тип сейчас редок, - я вспыхивал как спичка, горя странной и безумной надеждой. Я пытался нежными поцелуями выманить ее душу и посмотреть ее в просвет, как проверяют водяные знаки подлинности на купюре. Я вонзался в ее тело, надеясь, что хотя бы в момент оргазма она перестанет себя контролировать - и покажется...
Только каждый раз это было не то...
Вместо золотой жилы я видел обычный песок - у кого-то ярче и крупней, у кого - то - серей. Все это было не то.
И я бы не стал обращать внимания и на этот сон, если бы в нем не мелькнуло такое же бледное и простоватое лицо в обрамлении светлых волос.
Хм...
Он знает, на чем меня подловить.
Я тщательно докурил сигарету, бросил окурок в камин.
Потом откинулся на спинку кресла, глядя на занявшуюся пламенем Библию и прокручивая сон. Я предпочитаю обозначать это именно как сон. Ведь всем известно - когда мы обращаемся к Богу - это молитва, а вот если Бог к нам - это уже шизофрения. Раньше, являясь ко мне, Он пытался взывать к моей совести и читал вариации на притчу о заблудшем сыне. Я был нужен Ему на небесах, очень нужен.
На этот раз Он наконец не стал мне предлагать блаженство небес. Поумнел, видимо. Он пошел другим путем. И если бы я не подозревал Бога в двойной игре - я бы согласился на его предложение не раздумывая.
"Люци, - сказал Он мне. - Люци... "
"Ну?" - поднял я во сне бровь, не желая наблюдать китайские церемонии. Обычно Господь любил затягивать сцены. Сначала Он объяснит, что я был Его возлюбленным сыном и подчеркнет этим глубину моего предательства. Потом Он...
" Люци, - скорбным тоном продолжил Господь. - Ты был возлюбленным сыном моим, но от красоты твоей и мудрости возгордилось сердце твое...".
"Я это в Библии уже прочитал, - насмешливо прервал его я и холодно взглянул в Его глаза: - Ты, я смотрю, уже и Сам в это веришь. Хочешь, чтобы я напомнил Тебе, что Ты на самом деле сделал, а???"
"Сын мой...", - важно начал Он.
"Я Тебе не сын. Ты что мне сказал??? Ты мне сказал - в Содоме и Гоморре ни одного праведного человека не осталось! Сказал???"
Я почти кричал, в ярости изливая на Него застарелую боль. Застарелую - но не утихшую.
"Как ты смеешь со мной так разговаривать?" - Господь взял себя в руки и громыхнул, как Ему и полагается по статусу.
"А как еще с подлецами разговаривают? - устало ответил я. - Ты знал, что Рахиль невинна - и Ты не вывел ее из Гоморры. И я - сжег ее. Своими руками - я ее сжег. Голливуд отдыхает - мой силуэт на фоне пламенеющего неба. И она видела, кто ее убивает...Что она чувствовала в этот момент, Боже? Какие были ее последние слова???".
Как же я в этот момент пожалел, что у Господа нет тела...
Что я не могу причинить Ему боль, простую физическую боль. Смять Его ребра, полить Его огнем и серой - и посмотреть, как Он будет заживо сгорать. Наверно, это очень, очень больно. И Рахиль, маленькая пятнадцатилетняя девочка просто не заслужила такой смерти. Причем - от меня...
Или из-за меня?
"Я дал шанс Лоту и всему городу, - холодно ответил Господь. - Я ведь сказал - найдешь хоть одного праведного человека - пощажу всех".
" Не играй словами, - посоветовал я. - Ты прекрасно знал что в том обществе женщина за человека не считалась. Лот не нашел праведного мужчину - это верно. А скольких невинных дев я тогда сжег по Твоей указке, а? И знаешь что я Тебе скажу?"
Он не ответил.
"Молчишь? Так вот... Содом и Гоморра - были не единственные города на земле, верно? И везде бардак - потому что Ты людей такими создал! Это Твой глюк, Боже, это Тобой написан глючный код человека - и их же Ты за это винишь!!! Разве это не подло с Твоей стороны, Боже? Но не об этом речь - отчего Ты послал меня сжечь только Содом и Гоморру? Так я тебе отвечу - из-за Рахили. Ты ведь знал, что я собираюсь уйти к ней, жениться и забыть про небеса??? Знал???"
На этот раз он молчал довольно долго. Вязкая, плотная тишина окутала место нашего диалога, и она твердела все больше и больше с каждым мгновением. И когда Он наконец начал говорить - я даже слегка вздрогнул. Словно этим Он разбил тишину на кусочки, как стекло.
" У меня есть к тебе предложение! - сухо сказал Он.
"У Тебя всегда ко мне есть предложения, - зло усмехнулся я. - Мы - две противоборствующие силы, и мы никогда не договоримся. Ты Бог, я Сатана - "противящийся Богу", надо ж было так назвать...Что, что может искупить смерть Рахиль, Боже? О чем нам с Тобой разговаривать? Что Ты мне можешь предложить?"
"Рахиль", - кратко ответил он.
Я саркастически улыбнулся.
"Душа Рахиль на земле, я даже тело выбрал ей лично. Она как прежде - правда, ей уже двадцать восемь лет"
"Замужем?" - как можно небрежнее спросил я, но голос заметно охрип. Господь - Он искусно манипулирует словами, но есть у Него свойство - он НИКОГДА не врет. Просто иногда не говорит всей правды. Но тут - Он прямо говорит что Рахиль - на земле...
"Нет", - кратко ответил он.
Я на секунду зажмурился, давя в себе щенячий восторг. Успокаивая себя. Господь никогда не делает что - то просто так.
"Условия?" - сухо спросил я.
"Я тебе говорю где ты можешь с ней встретиться - и ты в обмен становишься смертным".
Я молчал.
"Я не могу тебя с ней вместе на небеса взять, - напомнил Господь. - Если ты с ней - то до конца".
"И заодно - складываю с себя должность Сатаны, верно?" - усмехнулся я.
"Ты сказал".
"Мне надо подумать", - ответил я.
"До завтра. Если надумаешь - мне нужен пароль", - согласился Он.
Я кивнул, пряча довольную ухмылку. Вот с этого и надо было начинать. Теперь понятно, чего наш Бог такой добренький. Да, столько тысячелетий прошло - а пароли, которые я перед уходом поставил на доступ к администрированию земли - до сих пор не хакнуты. Представляю, как бесился Бог, когда понял, что отныне он властен только над небесами, а земля - полностью в моем распоряжении. Я не желал, чтобы он продолжал свои эксперименты. Сколько их было?
Вавилонская башня. Великий потоп. И Гоморра - в которой я заживо сжег Рахиль.
Во имя ее - я сделал людям этот подарок. Я дал им защиту от гнева Божьего. И ничего - они справились. Построили правовые государства, навели более - менее порядок, в космос вышли. Они не превратились в банду убийц, не стали все до единого предаваться развращенным удовольствиям - как предрекал Господь в доверительных беседах.
Они справились, несмотря на то, что Господь, гениальный, но не безгрешный программист, наделал кучу глюков в их коде.
А потом я проснулся, и Библия снова лежала на камине. Она всегда там лежит, когда я просыпаюсь - гран мерси, поленья как раз закончились. Что за непонятная наивность? Зачем мне подсовывают эту книжонку? Неужто думают что она меня может переломить?
Порыв ветра достиг камина и всколыхнул пламя. Библия напоследок ярко вспыхнула и рассыпалась ворохом искр.
"Завтра будет дождь", - подумал я, уловив едва заметную сырость в воздухе.
Дождь - это хорошо. Мне безумно нравится бродить по улицам, чувствуя как на кожу оседают мельчайшие капельки. У одного из народов земли есть поверье - что когда идет дождь - это плачут ангелы. Какой бред. Ангелы обычно никогда не плачут. Повода нет. И поверье глупое.
Когда я, ничего не видя из-за слез ушел с небес на землю и бродил по еще горячим, спекшимся руинам Гоморры - светило солнышко. Кое-где даже неуверенно щебетали пичуги. И никому не было дела до слез Ангела Света.
На третий день я набрел на какое - то озерцо и склонился над ним - зачерпнуть воды. В тихой, прозрачной глубине появилось мое отражение - и сначала я подумал, что у меня за спиной стоит еще кто - то. И что это его отражение я вижу. Мои волосы бледно-золотого цвета словно окунули в чан с тёмной краской, исчезла алебастровая бледность кожи. Я стал более походить на испанца, если брать как критерий земные национальности.
Так я выяснил - ангелы от горя не седеют. Они чернеют.
Прошли тысячелетия.
Моя боль от того что случилось тогда - утихла, как утихает боль в ампутированной ноге. Я запретил себе об этом думать - но тем не менее все девушки в моей жизни - похожи на Рахиль. И тут - Господь с его предложением...
Я согласился в тот же момент, как он мне произнес ее имя - но ему об этом знать не стоит. Власть над землей - ничто по сравнению с тихим семейным счастьем с любимой. Сколько у нас в запасе? Минимум лет пятьдесят. Этого - ничтожно мало, но это будут годы, заполненные ее улыбками, ее присутствием. И у нас будут дети.
Но вот единственное, что меня смущало - старый интриган наверняка приготовил какою - нибудь подлянку, о которой умолчал.
Я задумался.
Рахиль тут.
Самому мне ее не найти - кто и в каком теле родится на земле - ведают на небесах. Но Бог четко сказал - она тут. И он - не врет. Это аксиома.
И она не замужем.
На миг меня пробил холодный пот. Если бы она была замужем - мне пришлось бы сделать ее вдовой. Кстати - отчего она до сих пор не замужем? Ведь ей двадцать восемь лет - раньше это считалось уже преклонным возрастом, но к счастью сейчас это еще молодость.
Возможно, она уродлива? Но Господь пообещал что дал ей то же тело. И опять же раз сказал - то не соврал. Да, она старше - но это Рахиль. Впрочем, если вдруг она за двадцать восемь лет успела стать инвалидом - я с радостью буду заботиться о ней всю жизнь. Слишком долго я о ней мечтал. Слишком горько я ее оплакивал. В конце концов, я могу подправить код ее тела - и дать ей здоровье. То есть - и это не проблема.
Но в чем же тогда подлянка?
Внезапно меня пронзила мысль...
- Господи, а она меня помнит? - с некоторым страхом спросил я в пустоту.
- Нет, - сонно ответила моя девушка со стороны кровати.
Я помолчал, потом встал и всмотрелся в ее лицо. Девушка крепко спала.
- А если она меня снова не полюбит? - снова спросил я, не отрывая от нее взгляда.
Девушка сонно моргнула глазами, наконец медленно распахнула их и, еще не проснувшись, взглянула на меня.
- Господи, как же ты красив..., - с какой - то болью сказала она.
- Точно? - жадно переспросил я. Я неизменно морщился, едва речь заходила о моей внешности. Я не глупая красотка - фотомодель, и мне претят подобные беседы, но сейчас - я ощутил болезненный приступ неуверенности. Я боялся переоценить себя, обольститься ложными надеждами.
- Я ничего в жизни прекраснее не видала, - печально сказала она.
Я обернулся к камину - конечно же, Библия снова лежала на привычном месте.
Я пересек спальню, взял ее в руки и нашел нужную страницу.
Чего там про меня?
"... он был прекраснее всех сынов человеческих..."
Так. Я хорош собой.
"...От красоты и мудрости его возгордилось сердце его..."
Я еще и умен.
В меня можно влюбиться!!!
Я улыбнулся, отработанным движением бросил Библию в камин и отправился в постель - пришла пора переговорить с Господом.
"Мне нужна демо-версия" - безапелляционно заявил я первым делом, едва провалился в сон.
"Согласен", - тут же отозвался Бог - и послал мне видение.
Рахиль спала, разметав волосы по подушке. Длинные пряди бледного золота падали вниз и стелились по полу. Тонкая простынка не скрывала очертаний тела - уродством или инвалидностью тут и не пахло. Сердце внезапно дало сбой. Это было так нереально - после стольких тысячелетий...
Но это была она.
Я осторожно всмотрелся в ее родное лицо и вдруг с благодарностью подумал о том, какой все же Господь классный дизайнер! В пятнадцать лет Рахиль была мила, сейчас же она стала красивой. Безусловно, я любил бы ее любой - по закону, который гласит, что любимая всегда красива - потому что любима.
"Ну как?" - раздался голос Бога.
Я всмотрелся в лицо Рахили и медленно кивнул головой.
Неужели я мог отказаться от нее - после того как увидел? Ничто в мире не стоило ее.
"Когда я могу ее увидеть?" - спросил я.
"До нее на самолете - двенадцать часов" - с готовностью ответил Бог.
Я снова кивнул.
"Итак - что от меня требуется взамен?"
Я не страдал склерозом - я хотел, чтобы он повторил это сам.
"Пароль", - кратко ответил он.
"О"кей, сейчас выйду и напишу его тебе. Где она?"
Господь назвал страну, город и адрес. Он не стал требовать гарантий - было понятно что я сдержу слово.
"Дыра еще та", - озабоченно подумал я и вынырнул из сна.
Вчерашней девушки рядом со мной не было. На прикроватной тумбочке белел листок, нарочно приставленный так, чтобы я его увидел.
"Люци, я так больше не могу. Ты совершенно не интересуешься моей жизнью. Ты практически не разговариваешь со мной. Что бы я тебе не говорила - ты говоришь одни и те же фразы - да, нет, я тебя люблю, и все будет хорошо. Ты ни разу не поговорил со мной по душам. Иногда я сомневаюсь - а помнишь ли ты мое имя?
Люци, я тебя люблю, и ты это знаешь. Сейчас, при расставании, я могу это сказать вслух. Мое сердце замирает от нежности, когда я тебя вижу. Часто, когда ты спал, я приподнималась на локте и часами всматривалась в твое лицо, любовалась твоими совершенными чертами.
Я несчастна, Люци. Любовь к тебе разрывает мою душу и разум надвое. Я понимаю умом что не стала тебе по - настоящему близкой и родной - и от этой мысли меня выворачивает в немыслимой боли. Я ухожу, Люци. Вернее - сбегаю в попытке сохранить свое сердце. Я понимаю - чем дальше, тем будет хуже.
Если я все же ошибаюсь - позвони мне.
Анна".
Я еще на раз перечитал записку и ощутил огромное чувство благодарности к этой девушке. Она сама не знает - какую услугу она мне только что оказала - тем, что она меня бросила. Анна, я никогда не забуду твоего имени...
Я, еще не веря своему счастью - что все обошлось без скандалов, потоков слез и упреков, встал и обошел дом.
Анны нигде не было. Лишь в ванной, примыкавшей к спальне, была забыта косметичка - то ли второпях, то ли как предлог вернуться. Анна, мне действительно жаль, что я не взял себе труд тебя разглядеть. Ты очень красиво и достойно ушла - и при этом оставила косметичку. Чтобы был предлог вернуться еще хоть раз - или дать предлог мне - позвонить тебе. Вот только я не позвоню - я, Анна, спешу к девушке, которую люблю, и мое сердце переполнено долго копившейся, настоянной тысячелетиями нежностью.
Я подошел к телефону, заказал билеты и пошел в ванную. Я волновался так, что несколько раз поранился, сбривая отросшую за ночь щетину. После чего я подошел к компьютеру, наставил у входа к доступу администрирования вирусов, достал листок с ручкой и принялся писать Богу записку.
"Пароль, который ты у меня спрашивал - я сейчас и не вспомню, однако это не составит для тебя проблемы. Помнишь письмо, которое я написал тебе напоследок? Начинается со слов "Боже, ты подлец"? В нем - ровно шестьсот шестьдесят шесть знаков, переведешь их в двоичный код, и начинай вводить задом наперед - вот и весь пароль.
На мгновение я пакостно улыбнулся - работа долгая. И скорее всего - Бог не отдаст это письмо своим программистам, нечего их во грех вводить. В этом письме я подробно и очень убедительно расписал Богу его подлость. Так что - придется ему самому корпеть над паролем. А там еще и вирусы.
Я не доверял Богу совершенно - это раз. А во вторых - не подставляйся, и тебя никто не подставит, верно?
Ну а если я не прав - пароль Он заслужил.
После этого я выключил компьютер, положил записку во вновь присланную Библию и бросил ее в камин. Усложнять задачу - так по максимуму, верно? Умеешь читать пепел, Боже?
А потом я поехал в аэропорт.
Я еду к Рахили.
Эта мысль казалась совершенно фантастичной, я улыбался как последний идиот, вспоминая ее спящее лицо и бледно - золотые пряди, падающие с кровати на пол. Пересаживаясь с самолета на самолет, я практически не видел ничего вокруг. Я строил планы. Да, я утеряю власть над землей - но у меня останутся все мои капиталы - я очень богат, и я смогу ей ни в чем не отказывать. Я осыплю ее дождем из бриллиантов и лепестков роз. Я буду ее баловать и нежить. Да, земная жизнь коротка, но каждый день будет для нас с Рахилью наполнен нежностью и любовью.
И это - это стоит всего.
Бессмертия.
Небес.
И власти над всей землей.
Я летел к Рахили и злился - ну отчего, отчего Бог ранее не додумался до этого? Его раздражало наше противостояние и отсутствие доступа к управлению землей? Так вот он, выход! Предложи он мне Рахиль раньше - и я с радостью отдал бы ему все пароли, и забыл бы про нашу вражду.
Все - прах пред именем Рахили.
С бешено бьющимся сердцем я вышел из такси и оказался около аккуратного домика с белым штакетником, слегка помедлил, давя непонятную робость и все же зашагал - навстречу любимой.
Я очарую ее - снова. Она не может меня не полюбить, уговаривал я сам себя. Я ведь, черт возьми, Ангел Света, и то что ни на небе ни на земле никого нет красивей и мудрей меня - это аксиома.
Пара десятков шагов от калитки до двери дома оказались непосильной ношей. Я робел, словно первоклассник, меня бросало то в жар, то в холод.
"В меня можно влюбиться!" - шептал я сам себе. Почему - то это меня не убеждало.
Около двери я помедлил.
В доме громко звучала музыка, слышался гомон. Похоже - я попал на какую - то вечеринку. Отлично. Так гораздо проще.
И я решительно толкнул дверь. Музыка резко ударила по ушам, я вошел и осмотрелся. Большой холл первого этажа был заполнен какими - то людьми, они пили, смеялись, и разговаривали, пытаясь перекричать музыку. Мое появление никто не заметил. Я двинулся вдоль стены, высматривая Рахиль. Она должна быть где - то здесь.
- Привет! Ты кто? - оценивающе посмотрела на меня какая - то девчонка в шортиках.
- Люци, - исчерпывающе ответил я.
- Я Света. Пиво будешь?
Я покачал головой и двинулся дальше. Ангелы пива не пьют.
Меня кто-то схватил за руку, я резко обернулся и снова наткнулся на Свету.
- Пойдем потанцуем? - предложила она.
- Потанцуем? - поднял я бровь. И чуть не рассмеялся - представил себя выплясывающим коленца.
- Потанцуем, - подтвердила она и кивнула куда - то в сторону.
Я машинально кинул туда взгляд - и замер.
Я увидел Рахиль. Она безумно красиво, словно эльф на утреннем цветке, танцевала среди толпы. Легко закручивалась в стремительной спирали фуэте, и ее распущенные волосы взлетали следом за ее движением - словно в невесомости. Она купалась в музыке - холодном клубном трансе, словно сотканном из звука рассыпанных серебряных монеток. Если бы я ее не любил - я бы влюбился в нее сейчас.
" Shadows walking in the crowd, we are lost and found, but love is gonna save us..." - пел устало - равнодушный женский голос.
Да, Рахиль...
Любовь к тебе хранила меня все это время...
Спасала...
Сохраняла...
И я больше не хочу потерь.
- На Аньку засмотрелся? - ревниво спросила Света.
- Что? - я очнулся и посмотрел на нее.
- На Аньку, говорю, засмотрелся? - снова недовольно повторила она.
- Что за Анька? - не понял я.
- Ну, Анька-балерина, с длинными волосами.
Я всмотрелся в Рахиль, отметил ее действительно балетные, отточенные движения и медленно кивнул, не отрывая от нее взгляда:
- Да. На Анну.
Света фыркнула и ушла.
А я стоял, смотрел на Анну - Рахиль и улыбался как дурак.
Сейчас подойти - или выждать. Выждать - чего?
И я уже почти двинулся к ней, когда она вдруг резко остановилась, вышла из круга и пошла вглубь холла. Отлично! Сейчас я подойду, заговорю, представлюсь - а там все само собой и образуется.
Анна скользнула к дивану в углу, на котором сидел какой-то рыхлый, лохматый парень в роговых очках, что - то сказала и нежно улыбнулась ему.
Тот кратко ответил, слегка отодвигаясь.
На мгновение меня охватила ярость.
Это мне ты должна так улыбаться! - в бешенстве подумал я, прежде чем взял себя в руки. Что со мной? Я ревнив, как все итальянцы вместе взятые. Наверно, это пройдет - когда я буду уверен что Анна - моя.
И я довольно бесцеремонно присел на диван и сказал:
- Привет, я Люци.
Анна бросила на меня взгляд и равнодушно представилась.
-Я Игорь, - подал голос парень.
"Можно подумать я тебя спрашивал об этом", - злобно подумал я. Я не мог простить ему улыбки Анны.
- Ты танцевала очень красиво, я за тобой наблюдал.
Анна поманила меня пальчиком и холодно сказала:
- Ты Игоря около меня видишь?
- Ну? - я был несколько сбит с толку.
- Так вот, он - мой парень, - совершенно ледяным тоном закончила она.
- Ясно.
Не так я представлял себе эту встречу. Не так. То что у неё есть парень - не смертельно. Было бы страннее, если бы его не было - Анна очень красива. И ее реакция на комплимент - всего лишь доказывает, что ей слишком много их говорили. Что она устала от обожателей. И что она хочет быть верна своему так называемому парню.
Я холодно поймал взглядом глаза Игоря. В них немедленно отразился какой - то ужас. Видимо, уловил мою смертельную ненависть. Вообще - то к ней примешивалась большая доля зависти - но ему об этом знать не обязательно.
"Исчезни", - мысленно процедил я. И возможно, тогда я смогу не вспоминать о том, как улыбалась Анна тебе минуту назад.
- Я сейчас, - невнятно пробормотал он и торопливо соскочил с дивана.
- Я с тобой! - вскрикнула моя любимая, но Игорь помотал головой и пошел к выходу.
- Поговори со мной, - попросил я. - Я не буду больше тебе делать комплиментов.
Она насмешливо приподняла бровь, и я затаил дыхание - это она от меня, тогда, научилась этому жесту.
- У меня есть девушка, и я ее обожаю, - уверил я ее для закрепления успеха. - Просто поговорим - можно?
- Так почему бы тебе не поговорить со своей девушкой? - бросая взгляд на дверь, за которой скрылся Игорь, предложила она.
- Анна, мне одиноко, - печально произнес я. - Очень. Просто посиди со мной.
Я словно ставил сцену. Выверял каждое слово, режиссировал каждый жест. Я не мог позволить себе - не завоевать ее снова. А печальный и красивый парень, ищущий беседы - практически беспроигрышный вариант.
Анна с тоской снова посмотрела на дверь и с досадой воскликнула:
- А уж мне - то как одиноко! Но я ведь не плачусь об этом малознакомым людям!
- Ты? Одинока? - поднял я бровь. - А как же эээ... друг?
- Что ты понимаешь? - мгновенно ощетинилась она.
- Дай руку, - спокойно протянул я к ней ладонь.
- Зачем?
- Дай!
Она помедлила и наконец вложила узкую изящную кисть в мою лапищу. Я накрыл сверху ее ладошку - своей, и принялся сканировать ее тело и душу.
Через минуту я знал о ней все.
В детстве она боялась темноты - до ужаса, до дрожи, и хотела стать учительницей. Я знал, что она была некрасивым ребенком и ей пришлось пройти долгий путь до уверенной в себе и ослепительной девушки. Узнал, что было всего два романа - в первый раз бросили ее, второй - она. Испугалась, дурочка, что ее снова бросят - и упредила удар. С Игорем - что-то непонятное. Я пропустил это и пошел далее. Один аборт год назад - меня неприятно это кольнуло. Очень неприятно.
- Ну? - требовательно спросила Анна.
- У тебя шрамик на бедре и детство ты провела у бабушки, - сказал я. - Верно?
- Верно, - слегка улыбнулась она. - Ты чего, экстрасенс?
- А это что за зверь? - улыбнулся я в ответ, ободренный ее улыбкой.
"... we are lost and found..." - напомнил серебристый девичий голос.
"Я помню, - подтвердил я, - я нашел, и больше не потеряю".
- Я пойду, - она словно очнулась и попыталась выдернуть свою руку.
- Секунду, - удержал я ее и мгновенно перекачал из ее души нераспознанный файл с Игорем.
- Я пойду, - она выдернула руку и ушла. Влилась в толпу танцующих, растворилась в музыке - такой холодной и такой пронзительной.
Я смотрел на нее, считывал файл и думал.
Игорь безусловно для нее не пара. Кто он - и кто она. Она - балерина, красавица и умница. Из хорошей семьи. Игорь - менеджер в заштатном магазине электротоваров. Да и дело не в этом кто он и кто она. Дело в том, что Игорь ее не любил. Мне было странно осознавать этот факт - ту, что обожает много тысячелетий Люцифер, Ангел Света - не произвела особого впечатления на менеджера Игоря.
Хотя нет...
Он ее любил...
Первые полгода.
А потом он пресытился ей и полюбил другую. К красоте Анны тоже можно привыкнуть и перестать ее замечать, как оказалось. Вот только моя Рахиль - Анна не захотела его отпустить. И он вернулся - для того чтобы с того момента превратить ее жизнь в ад. Она мирилась с его изменами. Она мирилась с его равнодушием. Мирилась с невнимательностью. И сделала аборт, понимая что одной малыша, у которого никогда не будет отца - ей не воспитать.
Отчего все так?
Этого я не понимал совершенно. Возможно - все дело в том, что она на этот раз родилась в России? Загадочная русская душа и все такое? Другого объяснения я не находил.
Подумав, я бросил последний взгляд на любимую и вышел из дома - поговорить с Игорем. Дам ему денег - пусть валит куда хочет, лишь бы она его больше никогда не увидела.
Он стоял и курил на крыльце.
- Что у тебя с Рахилью? - отрывисто спросил я.
- С кем? - не понял он.
- С Анной, - поправился я, досадуя на оплошность.
- Ничего, - пожал он плечами.
- Как ничего? - поднял я бровь. - Ведь она сказала что ты ее бойфренд.
- Послушай, а тебе какое дело? - очень вежливым тоном осведомился Игорь. - Она тебе нравится, так? Дерзай.
Он выкинул сигарету и прошел мимо меня в дом.
- Постой! - велел я, хватая его за руку.
- Чего тебе? - выдернул он ее у меня - тем же самым жестом, как и Рахиль - Анна до этого. Дверь за ним схлопнула.
А я стоял на крыльце, смотрел в ночное небо и чувствовал сырое дыхание ветра.
Я чувствовал облегчение - и обиду. Я просканировал Игоря - он не собирался становиться на моем пути. Он считал мою Анну обузой, непонятно за какие грехи навешанной на него. Слишком слабый, он не мог противиться ее яростному желанию быть вместе. Он покорился, но в глубине души у него цвела надежда - а не соблазнит ли кто Анну, освободив его таким образом от нее. А она, вопреки всем его мечтам, даже и не смотрела на других парней.
Он не был плохим парнем, этот Игорь. Он просто не любил Анну. Тяготился ей. Почти ненавидел, с тоской ожидая освобождения от ее навязчивой любви.
Я словил на свою щеку первую дождевую каплю и вернулся в дом. Анна все так и кружилась в танце.
Я нашел или потерял?
Ха! Конечно нашел. Клин выбивают клином. Я нашел взглядом Игоря - на том же диванчике - и направился к нему.
- Мне нравится Анна, - сообщил я ему. И уселся рядом, ожидая его реакции. Если он сейчас врежет мне, скажет мне непечатное - он будет жить долго и наверно счастливо.
- Дерзай, - пожал он плечами и оценивающе посмотрел на меня. Потом широко, от души улыбнулся и снова кивнул: - Дерзай.
- Но она тебя вроде любит? - осторожно поинтересовался я.
Он пожал плечами.
- Ты ей не подходишь, - жестко сказал я. - Ты никогда не боялся, что она очнется - и бросит тебя?
- Я предпочитаю об этом не думать, - сухо ответил он. - И вообще, у нас в последнее время большие проблемы.
- Большие, - кивнул я, не отрывая от него взгляда.
Ее горе из-за твоих измен. Ее боль из-за твоего равнодушия. Ее втоптанные в прах надежды. Ее морщинки у глаз, которые появились за те годы, что она ждала, пока ты повзрослеешь. Ты ни разу не подарил ей цветка - но вот ее слезами можно оросить Сахару. И тот нерожденный ребенок. Маленькая светловолосая девочка с серыми, как у тебя глазами. Анне уже почти тридцать - сколько еще она бы промучилась с тобой?
Я помогу тебе, Анна.
Я избавлю тебя от такой жизни.
Потом я коснулся его руки своей, и, глядя на танцующую, сказочно прекрасную в движении Анну, не колеблясь более внес эррор в код Игоря. Я почувствовал, как в его мозгу тут же лопнул маленький, но важный сосудик, и он обмяк.
Король умер.
Да здравствует король.
Я запоздало укорил себя - ну зачем надо было делать это тут? Нет чтобы где - нибудь в другом месте, не на ее глазах. Но слишком уж он меня взбесил этот менеджер, причинивший столько горя моей любимой.
И тут Анна в добром десятке метров от нас - замерла.
Словно что - то почуяла.
Медленно обернулась, посмотрела на меня, на Игоря и торопливо пошла к нам.
- Что с ним? - тревожно спросила она.
- Да вот сидел, разговаривали, а потом он вроде как уснул, - развел я руками. - Перепил наверно.
Она, не слушая меня, торопливо схватил его за руку
- Игорь, - тихонько позвала она. - Игорь!
- Да что ты так переживаешь, - поморщился я.
- Игорь, - тревога в ее голосе усилилась, она рванула ворот его рубашки и припала щекой к его бледной безволосой груди.
- Игорь! - неверяще закричала она, видимо, не уловив стука сердца.
- Игорь! - она трясла его, словно надеясь что от этого что - то сдвинется в его теле и он снова откроет глаза.
- Игорь!!!
Вокруг мгновенно собрался народ.
- Скорую надо вызвать, - неуверенно предложил кто - то, перекрывая серебристый голос певицы.
- Так Шурик врач! - воскликнул кто - то, - где он?
- Шурик! - закричали все разом.
- Игорь, - непонимающе шептала Анна, сидя около него на корточках и гладя его по голове. - Все будет хорошо, все...
И слезы ее текли по неподвижному лицу.
Я поморщился. Я был готов к тому что его смерть не понравится Анне. Это проходит. Гораздо неприятнее было смотреть как Анна, не стесняясь никого с щемящей нежностью целует застывшее лицо Игоря - легкими, как движения крыльев бабочки, поцелуями.
- Анна, я с тобой, - напомнил я ей.
Она, глядя на меня безумными глазами, раздельно сказала:
- Пошел к черту. Мне нужен только он.
- Он мертв! - закричал я.
- Мертв? - непонимающе посмотрела она на меня.
Тут сквозь толпу протиснулся худой парень, приоткрыл Игорю веко, послушал пульс и вскинул на людей тревожные глаза:
- Ребята, Игорь умер...
Наступившую на мгновение тишину прервал отчаянный крик Анны.
- Нет! - рыдала она. - Нет, Игорь!!!
Люди, пряча глаза, отходили от нее.
Я вышел из дома. Я не мог слышать рыдания Анны, которые что - то рвали в моей душе. Что - то они мне напоминали.
"Это пройдет", - уговаривал я сам себя.
Я сел на крыльцо, заткнул уши и посмотрел на ночное небо.
"Ты меня обманул, Люци", - сложились в надпись звезды.
- Ты тоже, - ровно ответил я.
"- Я отдал тебе Рахиль", - опровергнул Господь мои слова.
- Ты отдал мне Анну. А я отдал тебе пароль, - пожал я плечами. - Ты же не просил пароли от всех тринадцати последовательных входов.
Бог помолчал, потом с виноватыми нотками в голосе - неслыханное дело - сказал:
"- Я не знал, что так получится".
- В следующий раз, едва она родится - скажи мне, - устало попросил я. - И я отдам тебе оставшиеся пароли.
"- Договорились".
- Я уже смертен? - внезапно спросил я.
" - Нет, - с сожалением отозвался Господь в моей душе, - сделка не состоялась".
И тут я наконец вспомнил, где я слышал такие же как у Анны рыдания. Много веков назад один глупый ангел так же рыдал, бродя по пеплу Гоморры. Так же его сердце разрывалось от горя и жизнь казалась конченной. Я тогда, признаться, очень не хотел жить - но что сделается бессмертному? Вода выталкивала меня, огонь лишь опалял кожу.
"... but love is gonna save us..." - напомнила девушка с серебряным и равнодушным голосом, окуная меня в свою музыку, словно в холодный горный поток. Он накрыл меня с головой, заковывая льдом сердце, анестезируя мою душу. Я вынырнул из него, жадно хватая воздух.
"... but love is gonna save us..." - повторила девушка.
Я закрыл глаза.
Хорошо, Анна.
Я тебя люблю.
Я не обреку тебя на те же самые мучения, через которые прошел я. Кто же знал, что этот Игорь стал для тебя единственной настоящей любовью в твоей теперешней жизни, и что ты не захочешь меня - ни под каким соусом, так же как и других? Кто ж знал, что его смерть разобьет тебе сердце?
В прошлый раз я отнял у тебя жизнь, Рахиль. Теперь, похоже - тоже.
Я посмотрел на часы.
Прошло четыре минуты. Необратимых изменений в мозге еще не произошло.
Я неторопясь вытащил сотовый, набрал номер на другой стороне планеты и сказал:
- Анна? Привет, это Люци. Ты забыла у меня косметичку... Завтра я приду к тебе с ней, ладно?
- Я тебя жду. Всегда жду, - просто ответила она.
Я помолчал и наконец спросил.
- Ты правда любишь меня?
- Больше жизни, - медленно поклялась она.
- Тогда жди меня завтра, Анна! Я обязательно приду!
Я захлопнул крышку сотового, еще раз кинул взгляд на циферблат часов и неохотно поднялся со ступенек крыльца.
Я не позволил себе смотреть на Анну - эту. Предельно четко, с пронзительной ясностью я понял, в чем была подлянка Бога. Да, это Рахиль, моя родная и любимая девочка. Только она уже прожила двадцать восемь лет - и годы мяли ее душу, словно глину в руках гончара. И время-гончар - не тот, что века назад, от моей Рахили не осталось и следа. Я аккуратно обошел ее, чувствуя какое - то презрение и злость - за то, что я ее так любил, а она меня предала.
Не узнала...
Не полюбила...
Я слегка взлохматил волосы Игорю, снова переписывая его код и восстанавливая поврежденный сосуд. Как только я уловил его вздох, я развернулся и не оглядываясь пошел прочь. Я шел, понимая что больше я сюда не вернусь. Шел, с какой - то безумной надеждой - что она догонит меня, не эта чужая Анна, а моя Рахиль, обнимет и никуда не отпустит. Шел, и серебристый голос пел мне вслед:
"...we are lost
and found
but love is gonna save us..."
Дождь разошелся вовсю, я шел и капли струились по моему лицу.
- Господи, что мне теперь делать, - неумело стирая их, шептал я. Остановился - и все же оглянулся.
Анна, стоя на крыльце - обнимала Игоря, припадала к его плечу, впечатываясь в его тело - словно боясь, что он может исчезнуть. Она обнимала его - словно самое драгоценное в жизни.
Что ж, наверно так и есть.
Я повернулся и пошел, иногда поглядывая ввысь.
"Бойтесь сбывшихся желаний", - сияла выложенная из звезд надпись на небе.
* В рассказе использован текст композиции DJ Бенни Беначчи "Love Is Gonna Save Us"
** Я чту Господа как Бога нашего и ни в коем случае не являюсь поклонником Сатаны. Данный текст рожден размышлениями над Библией - уж слишком неясно говорится в ней о причине ниспровержения Люцифера на землю. Слишком странно выглядит дальнейшее невмешательство Господа в земные дела.
*** Приношу свои извинения оскорбленным бабочкам
Пройтись по всему знаменитому московскому бульварному кольцу – было моей давнишней мечтой. Чтобы это путешествие было особенно приятным нужно запастись приятной компанией, удобной обувью, пакетом с бутербродами и иметь в распоряжении 4-5 часов свободного времени. Пять часов это максимум, даже если идти не торопясь, заходя во все живописные подворотни. Длина бульварного кольца около 10 километров. Если посмотреть на карту, то они дугой огибают центр города и краями упираются в Москву-реку.
В былые времена по линии бульваров проходила граница Москвы и стояли мощные каменные стены, которыми Борис Годунов в 1586-1593 годах огородил новые слободы и улицы, возникшие за пределами Кремля и Китай-города.
Крепость была построена крупнейшим зодчим, «славным горододельцем» Федором Конем. Длина ее стен составляла 10 км, толщина - до 6 метров. Она имела 9 башен с воротами, стоявших на пересечениях с радиальными улицами, и 28 глухих башен, в большинстве увенчанных шатровыми верхами. Стену окружал ров, наполненный водой. Этот Большой посад назывался сперва Царевым городом, а потом, по белокаменным стенам – Белым городом.
В середине 18 века укрепления Белого города, утратившие венное значение, были снесены. В конце века на их месте разбили десять бульваров. Однако некоторые площади Бульварного кольца, возникшие на месте воротных башен, и сейчас носят прежние названия – Никитские ворота, Пертовские, Покровские и др.
Гоголевский бульвар
Свое путешествие по бульварам лучше всего начинать от станции метро «Кропоткинская». Я не зря упомянула удобную обувь и бутерброды. Дорожки на многих бульварах не асфальтированные, а грунтовые, так что на каблуках там делать нечего. И маленьких вагончиков с кофе и слоеными пирожками, чтобы быстро перекусить, не встретишь нигде на протяжении всего пути, так что термос с кофе и бутерброды лучше взять свои. Туалет я видела только один, как раз у станции Кропоткинская.
Юго-западный конец Бульварного кольца – Кропоткинская площадь, долго сохраняла название Пречистенские ворота. От площади к Садовому кольцу уходят улицы Остоженка и Пречистенка, а к центру Волхонка.
Арка станции метро «Кропоткинская» открывает вход на Гоголевский бульвар. Внешняя сторона его значительно ниже внутренней, здесь когда-то был большой овраг, по дну которого протекал ручей Черторый. Отсюда и первоначальное название местности – Чертополье. Соседний переулок Сивцев Вражек тоже обязан своим названием оврагу и речке Сивке.
Правая, высокая сторона бульвара – старинный вал, на котором стояла стена Белого города. Не пройдите мимо двухэтажного здания с шестиколонным портиком – ныне Дом Союза художников. Его классическая архитектура носит черты екатерининского времени.
Дом связан с именами К.Ф.Рылеева и И.С.Тургенева. Рылеев, приехав в 1824 году из Петербурга в Москву, читал здесь у декабриста Нарышкина друзьям- единомышленникам свои крамольные «Думы».
Тургенев писал об этом доме в 1870 году: «…вот уже 15 лет я останавливаюсь у моего старинного приятеля И.И.Маслова». Маслов был управляющим Удельной конторой, которой с 1830 года принадлежало здание. Литературные и музыкальные вечера у Маслова посещали А.Н.Островский, А.Ф.Писемский, А.А.Фет и другие деятели культуры.
На Сивцевом Вражке в доме отца жил А.И.Герцен. Здесь в 1834 году он был арестован. По возвращении из ссылки он поселился в соседнем доме. Здесь открыт музей писателя.
В 2007 году на бульваре открыли памятник Шолохову. Сам Шолохов сидит в лодке, а из воды, так сказать, морды лошадиные торчат, надо думать, что плывут рядом с лодкой. Такими лошадками только детей пугать. Мне эта скульптурная композиция не понравилась абсолютно, дико как-то смотрится.
Прямо на бульваре, начиная с ранней весны и до глубокой осени, художники вывешивают и продают свои творения. Очень живописно.
В конце бульвара у Арбатской площади возвышается бронзовый памятник Н.В.Гоголю работы скульптора Н.В.Томского. На пьедестале надпись: «Великому русскому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от правительства Советского Союза. 2 марта 1952 г.».
Переход с бульвара на бульвар сопряжен с некоторыми трудностями. Бульвары идут не сплошным кольцом, а разделяются площадями. Так вот, чтобы миновать площадь, нужно перейти несколько прилегающих к ней дорог, а в этом и заключена вся трудность. Московские водители совсем не хотят соблюдать правила дорожного движения и едут так, как им заблагорассудиться на все цвета светофора, не снижая скорости даже на пешеходных дорожках. Перейдя дорогу, я каждый раз была удивлена, что мне это удалось, и я осталась жива.
Никитский бульвар
За Арбатской площадью начинается Никитский бульвар. В 1950 году его переименовали в Суворовский бульвар, в связи со 150-летием со дня смерти великого полководца, жившего поблизости. А несколько лет назад ему опять вернули первоначальное название.
На этот бульвар можно быстро попасть со станции метро «Арбатская».
Слева, в начале бульвара, за оградой виден просторный старинный двор с двумя зданиями. В правом флигеле с декабря 1848 года жил и 21 февраля 1852 года скончался русский великий писатель Н.В. Гоголь. Окна в его кабинете в первом этаже выходят на бульвар. Здесь у Гоголя бывали С.Т. Аксаков, И.С Тургенев, А.Н.Островский, М.П.Погодин и многие другие деятели русской культуры. 5 ноября 1851 года Гоголь прочел здесь артистам Малого театра во главе с М.С.Щепкиным и московским писателям свою пьесу «Ревизор».
Сейчас там уже открыли музей, но я там еще не была.
Во двор дома в 1954 году перенесен памятник писателю, который был создан в 1909 году скульптором Н.А.Андреевым и ранее стоял на Гоголевском бульваре. Писатель изображен таким, каким был в последние годы жизни: сгорбившись, нахохлившись, как больная птица, он сидит в скорбной задумчивости, низко опустив голову. Пьедестал опоясывают бронзовые барельефы – великолепная галерея гоголевских типов: на передней грани – знакомые всем фигуры «Ревизора», слева – Тарас Бульба и его сыновья, на задней стороне – сцена из
«Невского проспекта», правую грань занимают картины из «Мертвых душ.
На другой стороне бульвара – Центральный Дом журналистов, ранее называвшийся Домом печати. Здесь не раз выступали А.А.Блок, С.А.Есенин, В.В.Маяковский. А в соседнем доме в 1826 году А.С.Пушкин впервые прочитал друзьям поэму «Полтава».
Дом №12 на Никитским бульваре вошел в сокровищницу русской архитектуры как совершеннейший образец стиля ампир. Это бывший дом Луниных, а ныне там расположен Музей искусств народов Востока.
Об этом потрясающем музее я напишу отдельно.
Тверской бульвар
Между Никитским и Тверским бульварами лежит небольшая площадь – Никитские ворота, связанная со многими историческими именами и событиями.
Сам бульвар начинается широкой площадкой, в центре которой стоит памятник К.А.Тимирязеву – великому русскому ученому. Памятник сооружен в 1923 году. Скульптор С.Д.Меркуров изобразил ученого в докторской мантии Кембриджского университета, почетным профессором которого он был избран. На пьедестале надпись: «Борцу и мыслителю».
Тверской бульвар – старейший на Бульварном кольце, ему около 200 лет. За это время деревья не раз менялись, но несколько старых дубов до сих пор остались. Одному из них уже намного больше 200 лет. Он рос здесь еще до того, как была сломана крепостная стена Белого города. Найти его нетрудно. Он находится на правой стороне бульвара и выделяется своей высотой и шириной в три обхвата. Старинный дуб помнит времена, когда по этим аллеям прогуливались А.С.Пушкин, А.С.Грибоедов, М.Ю.Лермонтов.
Тверской – самый театральный бульвар столицы. На углу Малой Бронной находится Московский драматический театр, далее Театр имени А.С.Пушкина, а на противоположной стороне – новое здание Московского Художественного академического театра имени М.Горького.
На левой стороне бульвара, в трехэтажном доме жила великая актриса М.Н.Ермолова. В 1970 году на третьем этаже был открыт мемориальный музей М.Н.Ермоловой.
На этой же стороне находится старинный особняк, известный, как Дом Герцена. Здесь в 1812 году родился и провел детство великий революционер и писатель А.И.Герцен. Сейчас в Доме Герцена помещается Литературный институт имени А.М.Горького. А во дворе института в 1959 году установили памятник А.И. Герцену.
На пересечении Тверского бульвара и Тверской улицы раскинулась одна из самых популярных площадей Москвы – Пушкинская. Как и другие площади Бульварного кольца, эта площадь возникла после сноса стен и башен Белого города в 1780-х годах. Старое ее название – Страстная – связано с основанием в 1641 году Страстного девичьего монастыря. А новое имя она получила в начале 1930 годов.
И тут же на площади находится самый любимый памятник влюбленных – памятник А.С.Пушкину. Он был воздвигнут в 1880 году в конце Тверского бульвара, а в 1949-1950 годах во время реконструкции площади перенесен уже на свое нынешнее место».
На Тверской, как и на следующий Страстной бульвары, можно попасть, доехав до Метро Пушкинская, Тверская или Чеховская.
Страстной бульвар
Если, идя с Тверского бульвара, вы благополучно пересечете Тверскую улицу, и она не соблазнит вас своими магазинами и ресторанами, то вы попадете на Страстной бульвар.
Это – один из самых живописных и зеленых участков Бульварного кольца. В ширину он достигает 123 метров. Он больше похож на старый парк и настолько тенистый, что там сумрачно и прохладно даже в солнечный летний день. Это самое приятное место для прогулок. И с лавочками там проблем нет, сиди, отдыхай, любуйся цветниками, правда, если место на этих лавочках найдешь свободное. Оказывается, по таким бульварам у нас больше любят гулять ни мамочки с детишками, а мужчины с бутылочками пива. И вот именно ими заняты все
лавочки, и даже небольшая детская площадка. Там они очень тихо (надо отдать им должное) пьют в одиночку или компаниями, дремлют сидя, и даже спят лежа. Только это портит весь вид. А вообще на всех бульварах очень тихо, видимо деревья скрадывают все звуки шумного города и даже не слышно рева машин по обеим сторонам бульваров. И еще, по сторонам бульваров почти нет магазинов, так что они не отвлекают от неспешной прогулки и задушевной беседы.
Напомню еще раз, что попасть на Страстной бульвар можно, доехав до станций Метро Пушкинская, Тверская или Чеховская.
В старинном особняке на внешнем проезде бульвара в доме № 11 в 1920-1930 годах находилась редакция журнала «Огонек», а в небольшом садике за домом – популярное литературное кафе «Жургаз», где часто бывали видные писатели и артисты, в том числе А.Н.Толстой, В.В.Маяковский, Демьян Бедный, М.А.Светлов и другие. На фасаде здания в 1972 году была установлена мемориальная доска с барельефным портретом М.Е.Кольцова и надписью: «В этом здании с 1927 по 1938 год работал выдающийся советский журналист, основатель и главный
редактор журнала «Огонек» Михаил Ефимович Кольцов.
В конце Страстного бульвара у Петровских ворот, привлекает внимание красивое здание больницы с двенадцати колонным портиком. Это памятник архитектуры 18 века – бывший дворец князей Гагариных. Боковой фасад дома выходит на улицу Каретный ряд. Оказывается, в 18 веке она называлась Тележный ряд: здесь были мастерские и лавки, где изготавливали и продавали телеги. Позднее, когда мастера стали производить кареты и другие экипажи, изменилось и название улицы.
В Каретном ряду находится замечательный сад «Эрмитаж».
Петровский бульвар
«Улица Петровка и следующий за Страстным Петровский бульвар названы по древнему Высоко-Петровскому монастырю. Он был основан в 14 веке Дмитрием Донским после победы на Куликовом поле. Когда была возведена крепостная стена Белого города, этот монастырь, так же, как Страстной, стоявший на Пушкинской площади, Рождественский – на Трубной и Сретенский – у Сретенских ворот, вошел в северное полукольцо московских укреплений. Сохранившиеся постройки монастыря относятся в основном к 17 веку. Наиболее интересны двухэтажное
здание монашеских келий, протянувшееся вдоль Петровки, и храм Петра-митрополита. Над трехпролетной аркой монастырских ворот поднимается восьмигранная многоярусная колокольня высотой 42 метра.
На Петровском бульваре вызывает интерес здание поликлиники. Это произведение М.Ф.Казакова – бывший дворец графа Р.Е.Татищева, построенный в 1786 году.
Петровский бульвар заканчивается у Трубной площади. Своим названием площадь обязана большому отверстию – «трубе» в стене и башне Белого города, через которую Неглинная улица проходила внутрь посада. Прошлое знаменитой «Трубы» описано в очерках В.А.Гиляровского. В 17 веке здесь был Лубяной торг, где продавали срубы, бревна, доски, готовые рамы и двери. В более близкие нам времена на площади был птичий рынок, ярко описанный А.П.Чеховым.
Поблизости, на Драчевке (ныне Трубная улица), вес свои наблюдения Куприн, работая над «Ямой».
От Трубной площади начинается еще один бульвар – Цветной, устроенный над руслом реки Неглинной. На нем расположен знаменитый Московский цирк.
Рождественский и Сретенский бульвары
От Трубной площади круто в гору поднимается Рождественский бульвар. Там сейчас идут строительные работы, достраивают станцию Метро, и, хотя все вокруг в пыли и строительном мусоре, но все же справа на подъеме можно разглядеть строения бывшего Рождественского монастыря и луковичные купола собора – уникального, древнего памятника 16 века.
Из достопримечательностей на этом бульваре заслуживает внимания особняк пушкинских времен, где в 1830-1840-х годах собирались московские литераторы. Здесь прошла последняя встреча с М.Ю.Лермонтовым, уезжавшим в 1840 году в роковую ссылку на Кавказ.
В конце бульвара, близ Сретенских ворот сохранились еще два архитектурных памятника 17 века: справа – собор Сретенского монастыря, основанного в 1395 году, слева – небольшая церковь Успения в Печатниках. Название церкви напоминает о том, что тут жили мастера книгопечатного дела, и весь квартал когда-то назывался Печатники.
Следующий бульвар Сретенский, самый короткий, его длина всего 214 метров. В начале бульвара на небольшой площади, окруженной 20 бронзовыми фонарями, стоит памятник Н.К.Крупской».
Чего-то еще примечательного на самих этих бульварах больше нет. Здесь любопытно зайти просто во дворы жилых старых домов. Встречаются просто-таки живописные дворики и подворотни с особым, ни с чем не сравнимым запахом. Так, как мне кажется, пахнет старая Москва. Я не могу передать, что это за запах. Это не запах помойки или немытых подъездов, нет, это запах старины, он приятный, это дух Москвы. Он неизменен. Так больше не пахнет ни в одном городе.
Попасть на Сретенский и следующий Чистопрудный бульвар можно, доехав до станций Метро Чистые пруды и Тургеневская.
Чистопрудный бульвар
За Кировскими воротами начинается самый широкий, до 135 метров, бульвар кольца – Чистопрудный. Попасть на него можно со станций Метро Чистые пруды и Тургеневская.
У его входа в 1959 году был открыт памятник А.С.Грибоедову. Небрежно набросив плащ, чуть склонив голову, писатель с горькой улыбкой как бы рассматривает героев своей бессмертной комедии. И бронзовый театральный занавес, спускающийся к подножию серого гранитного постамента, действительно открывает галерею персонажей «Горя от ума». Автор памятника – скульптор А.А.Мануйлов.
Идя дальше по бульвару, встречаешь небольшой, очень уютный бассейн для детей с фонтанчиками, каменными лягушками и аистами. Тут же стоят деревянные скамейки с высокими спинками. Скамейки настолько удобны, как домашние кресла, созданы как будто специально для уставшего пешехода. Но засиживаться на них долго не надо, чуть дальше по бульвару находится сам пруд с лебедями, вот там и можно как следует отдохнуть, а заодно и перекусить. На берегу расположен и маленький ресторанчик и павильоны с пирожками и кофе.
Пруд существовал здесь раньше бульвара и в 17 веке назывался Поганым: в него сливали отбросы боен, находившихся на Мясницкой улице. В 1703 году, когда для убоя скота отвели другие места, пруд очистили и переименовали в Чистый. От него и получил свое имя устроенный в 1830-х годах бульвар.
Справа от пруда в небольшом переулке находится церковь Архангела Гавриила, известная как Меншикова башня. Она была построена в1704-1707 годах сподвижником Петра первого А.Д.Меншиковым, усадьба которого находилась рядом. Это была первая московская, монументальная постройка начала 18 века. Автором был архитектор Зарудный. Фасады башни богато украшены колоннами, рельефной белокаменной резьбой и гирляндами. Наиболее красив западный фасад, где расположен портик входа, обрамленный изящными колоннами. Первоначально
церковь была увенчана высоким шпилем с фигурой летящего архангела Гавриила. Легенда объясняет это необычное для русской церковной архитектуры новшество тщеславным желанием хозяина, этого «безродного баловня счастья, полудержавного властелина», как называл Меншикова Пушкин, иметь собственный храм выше «Ивана Великого». Высота Меншиковой башни действительно была на полторы сажени больше кремлевского столпа. В верхнем этаже башни стояли часы с курантами из Англии. В1723 году молния ударила в шпиль и он сгорел:
50 колоколов, висевших на деревянных перекладинах, рухнули и проломили свод. Только в 18 веке был сделан новый свод и глава.
Заканчивается бульвар Покровскими воротами.
Покровский и Яузский бульвары
«Перед Покровским бульваром лежит Хохловская площадь, унаследовавшая название от урочища Хохловки, где в 17 веке после воссоединения Украины с Россией, селились выходцы с Украины. Об этом же времени напоминает и старое название соседней улицы – Маросейка. На ней находилось Малороссийское подворье, где останавливались приезжавшие в Москву послы гетмана.
Рядом с площадью, в Хохловском переулке, до наших дней сохранились построенная в 1696 году церковь Троицы в Хохлах и дом дьяка Украинцева, видного дипломата 17 века. Он известен, кстати, и тем, что привез в Россию предка Пушкина – Ганнибала.
На противоположной стороне бульвара протянулось на 200 метров трехэтажное здание бывших Петровских казарм, построенное в 30-х годах 19 века. А на месте бульвара в то время был большой плац для военных учений.
На той же стороне расположено старейшее в стране военное заведение, основанное почти 200 лет назад в Петербурге, ныне Военно-инженерная академия. Мемориальная доска на фасаде академии посвящена памяти генерала Д.М.Карбышева, который учился, а потом и преподавал здесь.
Само здание академии – ценный памятник архитектуры, образец московской дворянской усадьбы конца 18 века. Оно построено М.В.Казаковым для богатой семьи Дурасовых. Вместе с надворными постройками и великолепным садом усадьба занимала целый квартал.
Покровский и Яузский бульвары разделяет узкий проезд. Вправо от него, вниз к Солянке идет Подколокольный переулок. Именно здесь когда-то находилось страшное московское «дно» - печально известный Хитров рынок.
Название свое рынок получил по фамилии генерал-майора Хитрово, владевшего домом и большим участком. Новые владельцы устроили здесь ночлежные дома и дешевые трактиры. Здесь обитало до 10 тысяч человек, и здесь царила нищета и воровство. Страшный быт этих людей показан Горьким в пьесе «На дне». Сюда приводил Гиляровский актеров МХАТа, готовящих спектакль.
Заканчивается Бульварное кольцо у Яузских ворот. Чуть дальше, с Устьинского моста, перекинутого через Москва реку, открывается потрясающий вид на Москворецкую и Котельническую набережные и на Кремль. Правда, гулять сейчас по этим набережным сложно и пыльно – на них уже давно идут какие-то крупные строительные работы.
Не знавшие друг друга в феврале,
Мы встретились в серебряном апреле,
А в мае, в небесах и на земле,
Мои глаза в твои глаза смотрели…
Но кроме романтики была ещё и бытовая сторона. У него – жена и трёхлетний ребёнок, у меня – жених и свадьба в июне.
Тем не менее, мы влюбились друг в друга по уши.
Давно известно, что существуют любовь-дружба и любовь-страсть. Первая надёжнее, вторая ярче, приятнее и больше запоминается. Так вот Лёша – это была моя любовь-страсть. Сначала он просто встречал меня после работы (я была учителем в школе, работала далеко от дома), мы гуляли по городу и разговаривали ни о чём. Я рассказывала ему про работу. Он рассказывал мне о дочери.
А вечером приходил Андрей, мы пили чай, так же разговаривали о работе (или не так же?), но я понимала, что здесь только любовь-дружба.
А однажды вечером Андрей остался на корпоративе, а я осталась с Лёшей. Пригласила его к себе. Мы сидели в темноте, обнимались и молчали. Тогда он впервые меня поцеловал – и это было ВСЁ!! Я поняла, что больше без него не смогу. Он нужен мне, как воздух, как вода, как небо.
И чем сильнее становилась любовь-страсть, тем меньше оставалось от любви-дружбы. Наверное, Андрей почувствовал это. Чтобы «разогреть чувства», он стал чаще выходить со мной куда-нибудь, делать неожиданные подарки, без повода дарить цветы. На девятое мая мы целый день гуляли в центре города, развлекались в своё удовольствие, смеялись. Я даже подумала, что всё отлично, всё возвращается на свои места. Но во время салюта что-то потянуло обернуться – я увидела Лёшу с женой и ребёнком, а он заметил меня. В толпе достаточно легко затеряться, а телефон можно не слышать. Поэтому мы быстро затерялись и уже через пару минут вдвоём, взявшись за руки, убегали от этой кричащей толпы в темноту ночи. И стоя на набережной в объятиях любимого (!) мужчины, я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Я хотела раствориться в этом счастье, раствориться в нём.
Мы поехали ко мне. Зашли в квартиру, не включая свет, его хватало от луны, смотрящей в незанавешенное окно на двух влюблённых людей. Он гладил меня по волосам, целовал моё лицо, руки. Я сказала, что давно этого хочу. Он боялся причинить мне боль. Но это был мой выбор. Я притянула его к себе и больше уже ни один из нас не смог бороться с желанием. Я открыла для себя, что секс с Андреем был совершенно другим. Может, не таким ярким. Страстный секс – это что-то незабываемое, чего хочется ещё и ещё. Очень повезло тем, у кого есть и любовь, и дружба и страсть.
Было уже невозможно повернуть назад. Лёжа в темноте на влажных простынях, всё ещё чувствуя в себе огонь, слыша успокаивающееся дыхание любимого и собирая воедино растрепавшиеся мысли, я вспомнила (именно вспомнила) о надвигающейся свадьбе с Андреем. Стало страшно. Я уже не хотела этой свадьбы. Я боялась разорвать всё. Как сказать Андрею, своим родителям и вообще всем, что свадьбы не будет? Я боялась отказаться от Лёши, понимая, что жизнь без него не имеет смысла.
Времени оставалось меньше и меньше. Чем дальше, тем тяжелее было скрывать свою измену, тяжелее становилось держать себя в руках и не огрызаться на Андрея. А я уже начинала ненавидеть его за то, что он есть и он помеха моему счастью. Я стала избегать общения с ним. Андрей же думал, что это просто нервы, стресс, волнение перед свадьбой. Волнение – да не то!
С одной стороны, вот она – синица в руке. Ещё немного – и будет кольцо на пальце, успешный мужчина рядом, симпатичный, любящий, надёжный. Но был также и журавль в небе: любимый, но связанный по рукам и ногам кольцом на пальце, и никогда ничего не говорящий о нашем будущем.
Я думала об этом днём и ночью, постоянно. Я не спала, не могла есть, не знала, к кому обратиться за советом. И всё же решила быть счастливой, пусть даже недолго. Только не хватило смелости сказать всё Андрею в глаза. Я написала ему письмо. Не знаю, какие чувства он испытал, но он смог сдержать себя, пожелал мне счастья и сказал, что всё, что касается свадьбы, уладит (отменит) сам.
…Окутана теплом желанных рук,
Июльским солнцем ласковым согрета;
С тобой казалось всё другим вокруг.
И я ценила эти капли лета.
Несчитанные дни календаря
Я счастьем переполнена до края.
Я каждый день с утра ждала тебя
И вспоминала все мгновенья мая.
А в августе, тоскуя день за днём,
Я сентября ждала с надеждою и страхом,
Не зная, будем ли ещё с тобой вдвоём
Или возьмёшь и зачеркнёшь всё махом.
Теряет дни-листочки календарь.
Я с каждым днём тянусь к тебе сильнее.
И я боюсь, когда придёт февраль
Жалеть о том, что встретились в апреле…
Лёша стал чаще бывать со мной, оставался на ночь. Он познакомил меня с дочерью, сказал ей, что я его фея. Иногда мы даже гуляли втроём. Лёша сказал, что мечтает, чтоб мы жили втроём, а потом вчетвером. Он поговорил с женой о разводе. И всё было почти так, как я хотела.
Но действительно, осенью меня стали посещать мысли о том, что всё скоро закончится, стала мнительной, нервной, боялась, что каждый день может быть последним, стала чаще говорить Лёше о разводе. Я понимала, что поступаю неправильно. Но стать прежней было ещё тяжелее.
А в начале февраля Лёша исчез…
Я напрасно ждала его каждый день. Телефон был отключён. Даже его жена позвонила мне, чтоб узнать о нём. Он оставил нас обеих… Полтора года я с надеждой смотрела в окно, проверяла почту и набирала выученный наизусть номер телефона. Полтора года по ночам я плакала навзрыд, похудела, меньше стала следить за собой. Я не хотела больше жить.
Очень благодарна тем, кто в тот момент вернул меня к жизни, заставил изменить её. И я поменяла работу, квартиру, причёску, стиль одежды. Я заставила себя жить. А потом всё стало возвращаться на круги своя: познакомилась с интересным мужчиной, он сделал мне предложение, стали готовиться к свадьбе.
Я не забыла Лёшу, все те моменты, проведённые с ним, ту любовь-страсть, которая живёт до сих пор в дальнем уголке моего сердца. Но когда он появился за месяц до нашей свадьбы, встал передо мной на колени, плакал, целовал мои руки и ноги, извинился и сказал, что безумно любит меня, что он много думал и решил быть со мной до конца жизни, я просто улыбнулась и выбрала любовь-дружбу – надёжную, пусть и не такую яркую, захватывающую и всепоглощающую…
любимая проза
Линейный вид
